Израиль Мазус. История одного подполья. М.: Права человека, 1998. - 352 с.
Генри Филдинг в одном из авторских отступлений, рассыпанных по «Истории Тома Джонса, найденыша», сообщает читателю, что у него есть друг, мировой судья, не берущий взяток; но он не может использовать это в романе – все скажут, что так не бывает. Действительно, это не было типичным. И в русской литературе герой, победивший злую судьбу, не типичен. Легче описать побежденных, чем победителей. Особенно в лагере. Какие там герои! Они жертвы. Типичная лагерная судьба – это история разбитой жизни. Исключения можно перечислить по пальцам. А если человек выходит из зоны полный сил, с окрепшим сознанием своей личности и начинает новую жизнь, то это скорее всего не художественный вымысел, от которого мы требуем типического, а доведенные до искусства мемуары, осмысление подлинных фактов. А факты упрямее, чем лорд-мэр.
Решает личность. Если она сломлена, распадается, – иногда совсем не в лагере, а гораздо позже, – в сознании ее рисуется сломленный, распадающийся мир. Так это у Евгения Федорова. Его «Иллиада» и «Одиссея» прямо противоположны эпосу. Это истории душ, падающих на дно. Антигерои кое-как отбывают срок, а потом, выйдя на волю, спиваются или погибают как-то иначе. Трудно представить себе после лагеря и персонажей Шаламова. Непонятно, чем им жить. Только слог Шаламова говорит о другом: в нем чувствуется «ценностей незыблемая скала», по крайней мере, эстетических ценностей, не сломленная и не сомневающаяся в себе творческая воля. И если верно, что стиль – это человек, то в стиле Шаламова выступает человек, прошедший через ад Колымы, как золото через серную кислоту. Однако истории, которые Шаламов рассказывает, все же лишены катарсиса, и в переписке с Демидовым Шаламов принципиально обосновал это: в аду, по его мнению, катарсис немыслим.
И все же он мыслим. Он есть в воспоминаниях Петра Григоренко о его психушках, Евгении Гинзбург – о Колыме, Тамары Петкевич – о ее крестном пути. Я думаю, такие книги должны войти в круг внеклассного чтения наших школ. В этот ряд встала и книга Израиля Мазуса.
«История одного подполья» только на первый взгляд уходит от своего заглавия. Бросается в глаза, что «Ингада» и «Березина» не имеют прямого отношения к судьбе зэка. Но, вчитавшись, понимаешь поверхностность первого суждения. Человек, прошедший сквозь тюрьму и зону с улыбкой, запоминая веселое и нестрашное, всем своим творчеством показывает, что он на самом деле вышел живым из царства мертвых. И его попытка реформы строительства – не отрицание прошлого, а прямое продолжение, шаг зрелого человека, сохранившего юношеский задор, затянувший его когда-то в антисталинское подполье. А исторический роман «Березина» – не только об адмирале Чичагове и трех повешенных евреях. Это о своем праве участвовать в русской истории и судить о ней со своей собственной точки зрения, не прибедняясь и не надевая маску принятого и приличного. Не нужна ему чужая роль. Ему впору собственная, веселая и добрая, роль человека, свободного от стандартных ролей.
Закрывая книгу, хочется ответить на улыбку Мазуса такой же улыбкой, такой же готовностью простить и быть прощенным, которой кончается рассказ о предательстве Тарасова.
