Семейные связи оказались прочнее тюремных решеток,
насильственная разлука укрепила их, победив время и расстояние.
1944 год. Тяжкий год для России. Война. Письмо из Актюбинска в Сухобезводное Горьковской области... На страницах стершегося от времени военного конвертика читаем слова двенадцатилетнего мальчика: «...как я хочу, чтобы тот год, который отделяет нас от тебя, показался нам одним днем. ...Чтобы ты, бабушка, папа. Кока, тетя Лена и мы все сидели за одним столом и ты бы, мамочка, разливала чай. Когда же мы соберемся вместе?»1 Сколько же в этих словах горького одиночества, тоски о мирном, спокойном времени, о тепле семейного очага! Но не война разметала близких людей по стране. Упоминаемые в письме «мамочка», «папа», «Кока», «бабушка» отбывали в то время ссылку (о смерти отца еще никто не подозревал). «Мы все» – это трое детей «мамочки».
Имя мальчика, пишущего письмо, тогда еще шестилетнего, впервые встречаем на страницах судебного дела № П-21602 ( № 5465 – 38 г.)2 его отца, Абаза Андрея Алексеевича, арестованного 22 июня 1938 года. Постановление об избрании меры пресечения и предъявлении обвинения отражает стандартное для 30-х годов перечисление «криминальных» качеств личности подсудимого: он якобы «является антисоветски настроенным против Советской власти, систематически проводит пропаганду, восхваляя фашизм и Гитлера. Распространяет к/р (контрреволюционные. – Ред.) измышления о руководителях ВКП(б) и совправительства. Подозревается в шпионской деятельности в пользу иногосударства» (лист 3).
Полагаю, что фамилия Абаза знакома читателю. Абаза – представители русского дворянского рода молдавского происхождения, весьма разветвленного, славу которого составляли государственные деятели, музыканты, писатели... Кто-то вспомнит Абаза Александра Агеевича (1821 – 1895), бывшего в свое время государственным контролером и потом министром финансов, кому-то ближе Абаза Ю. Ф., музыкант и певица, которой Тютчев посвящал стихи, а у кого-то на слуху музыка Абаза В. В. на стихи Тургенева «Утро туманное...». Я вижу на одной из семейных фотографий, сделанных до ареста, худое лицо Андрея Алексеевича, за его спиной – переплет двери, наподобие креста, предвещающего его дальнейший путь, а еще передо мной тюремные фотографии (фас и профиль) измученных, постаревших Ольги Ивановны и Евгении Ивановны – жены Андрея Алексеевича и ее сестры (судебное дело 1941 года – № П-15949), осужденных каждая на 5 лет ИТЛ (исправительно-трудовых лагерей). Ольга Ивановна долго ничего не будет знать о судьбе своего мужа, умершего 19 сентября 1941 года в Магаданской области. Ее разлучат с осужденной сестрой и, самое главное, с тремя детьми, старшей из которых не было еще девятнадцати лет. На хрупкие плечи девочки ляжет забота о младших: сестре – 11, брату – 8, тому самому Алеше, с письма которого я начала это печальное повествование.
Когда знакомишься с делами осужденных в 30-е годы, обращает на себя внимание множество людей с одинаковыми фамилиями. Это не только однофамильцы, но часто и члены одной семьи: особенно усердно истреблялись потомки дворянских родов, а также многодетные крестьянские семьи, люди «преступных» национальностей... Отец, жена, брат или сестра уже одним фактом своего существования, по мнению палачей, подтверждали массовость деятельности «врагов народа»: могли сотрудничать совместно – вот вам и контрреволюционная группа, могли знать о «враждебной шпионской деятельности» и если не донесли, то по тем временам это приравнивалось к преступлению.
Новое государство воспринимало семью как своего врага и способствовало расколу в ней, не ведая, что тем самым подрывает свою же силу. С точки зрения революционера, деды и отцы представлялись косными людьми, ослепленными сословными предрассудками. Дети осуждали своих отсталых родителей, уходили из семей. Один пример. Не всякий, наверное, знает, что прадед знаменитого чекиста Глеба Бокия – академик Остроградский, а отец, которого он фактически убил своей революционной деятельностью, – действительный статский советник. На пути к безоглядному террору Бокию очень мешали его прошлое, семья. Героями становились люди, доносившие на членов своей семьи. Недаром поступок Павлика Морозова был поднят в обывательском сознании на уровень высокого символа. Мальчик, который по своему возрасту и жизненному опыту не мог осознать ситуации и действовал автоматически, выдавался за героя.
Государству нужны были люди, зомбированные новой, революционной моралью, отвергавшей нравственные принципы. В такой атмосфере складывалось отрицательное отношение к семье вообще; она ассоциировалась с тёплым гнездом, якобы порождающим мещанские настроения, связывала человека с человеком чувством ответственности в пору разгула анархически понимаемой свободы личности, влекла людей к прошлому: истории, веками сложившимся нравственным ценностям, к традициям... Все это было не нужно для тех, кто решил разрушить старый мир «до основанья». Разумеется, чаще люди приходили к таким выводам не логическим путем, а просто «отряхивая прах со своих ног», забывая о пройденных дорогах, начиная видеть во всем, от чего предпочли уйти, враждебное, ненавистное. Поэтому каждую семью пытались поскорее вырвать с корнем и в годы всеобщей коллективизации, и в 1937-1938 годах, так как повсюду мерещились антисоветские формирования (Оперативный приказ Народного Комиссара Внутренних дел Союза ССР от 30 июля 1937 года № 00447) и предлагалось «начать операцию по репрессированию». Указывая, какими методами нужно действовать, затрагивался и вопрос о семье. Хотя и говорилось, что семья, «как правило» (выражение из официального документа), не репрессируется, но на практике «исключения» неопровержимо уничтожали само правило.
Вернемся к семье Абаза, к тому «исключению», которое опровергало «правило». Андрей Алексеевич Абаза (1903 г. – по паспорту 1906 г. р.) классически вписывался по меркам 30-х годов в категорию «социально чуждого элемента». Одна из его сестер и мать жены жили во Франции; братья были офицерами, находились в эмиграции; сестра Абаза-Боткина эмигрировала вместе с мужем, белым офицером, видимо, в Югославию; там же находился один из братьев. Как же не приписать мирному технику-сметчику 5-й стройконторы Ленинграда преступных намерений? Тем более, что ранее, во время работы в Коканде, его уже облыжно обвинили за связь с кулаками. «Кулак» действительно был: хороший человек, у которого Андрей Алексеевич жил на квартире. Компромат на подсудимого собирали дотошно. В судебном деле фигурировали отдельные факты, в большинстве случаев из биографий предков и родственников. «Основательность» обвинения видна любому непредвзятому читателю. В поразительно безграмотной характеристике сказано: «На протяжении полуторогодичной работы с ним он стремится быть общественником, но не на деле, а на словах, всякие предложения принимает и голосует за них, а практическая работа (общественная) им не выполняется». И далее: «Жена его – дочь какого-то помещика и с очень высоким поведением в стиле буржуазной культуры» (лист 16).
О жене скажем особо. Она тоже была «выходцем из социально чуждой среды». Из пяти братьев (трое умерли) двое после службы в царской армии жили в Шанхае; одна из сестер находилась в Севастополе, а другую в 1935 году выслали в Актюбинск. Сестру Андрея Алексеевича Елизавету Алексеевну (дело № 73926 – 11869 – 1935 год), стенографистку-машинистку Гидрографического управления Главсевморпути, в том же 1935 году выслали в Саратов – пробыла она там пять лет, где вынужденно находился и ее брат в течение одного года.
Мрачные тени от биографий близких людей отразились и на судьбе Андрея Алексеевича. Да к тому же отец подсудимого, в прошлом адмирал царского флота, владел в Подольской губернии большим имением (2000 десятин земли). Хотя отец давно умер и по расхожей сталинской формулировке «дети за отцов не отвечали», на сына все равно легла печать социально чуждой личности. Время было суровое. «Кровавой звездой», по выражению В. Луговского, вставала на историческом небосклоне «середина двадцатого века». Судьба Андрея Алексеевича должна была решиться по разработанной схеме, но что-то не срабатывало и тогда запускался в дело испытанный прием.
Предварим дальнейшее повествование маленькой исторической справкой. Л. Заковский, начальник УНКВД ЛО, на февральско-мартовском Пленуме ЦК ВКП(б) возражал уже тогда опальному Ягоде, считавшему главной работой агента: «Агентура – это чепуха, главное – следствие»3, а Евдокимов сочувственно цитировал Дзержинского: «Нет случайных раскрытий: красноармеец, рабочий.кухарка, дворник – все это наша опора»4.
В судебном деле Андрея Алексеевича и была найдена эта «опора», давшая формальную возможность вынести обвинительный приговор, который строился на показаниях одного свидетеля. Остальные пятеро о подсудимом и его семье были хорошего мнения и ничего компрометирующего не сказали. Трудно сейчас определить, завербован был этот свидетель или клеветал по внутреннему убеждению. Во всяком случае, его показания выглядят мелочными и подлыми (чего стоит только замечание, что жена Андрея Алексеевича высказалась о своем превосходстве над его женой). Кроме того, работая с будущим подсудимым в Палате мер и весов в Коканде в течение трех лет, он фиксировал каждое его слово. Приезжая к нему впоследствиии в гости в Ленинград, он не лучшим образом пользовался гостеприимством хозяина: выспрашивал, выглядывал, вынюхивал. Причем, если судить строго, то ни о чем криминальном в его присутствии не говорилось: Андрей Алексеевич и Ольга Ивановна откровенно и простодушно рассказывали о своих родственниках. Как честные люди, они не подозревали, что в представлении сексота ( наверняка даже не знали, что такие есть) их превратили в выходцев из «дворянско-буржуазной среды», а это уже считалось личным преступлением. Говоря об убийстве Кирова, разве могла Ольга Ивановна радоваться лавине репрессий, обрушившихся на ее семью? Как-то раз она неосторожно противопоставила Сталина, как плохого оратора, Троцкому. Андрей Алексеевич остерегался говорить о политике, но неодобрительно отозвался о советском искусстве, в другой раз доверительно изложил собеседнику отрицательное отношение к выборам, к процессу над Бухариным и Ягодой, высказал мнение, что Плетнев был арестован, так как много знал о смерти Орджоникидзе. Обсуждалась современная жизнь: говорили о Кирове и о Жданове, который боялся людей и потому окружал себя многочисленной охраной, о том, что Леваневский не погиб, а улетел в Америку, и о многом другом, что было на устах у всех в начале 30-х годов. Гостю доверяли. А он воспринял как очернительство советской власти даже сожаление Андрея Алексеевича о том, что тот не может хорошо принять гостя: мол, комната мала. Истолковал эти слова как знак злокозненной мечты зажить так же широко, как в прошлом.
Позднее, в 1941 году, главный удар госбезопасности был направлен против двух женщин, «подрывавших мощь государства» (выражение взято из обвинительного заключения). Одна воспитывала троих детей и не работала, другая, ее сестра, была бухгалтером в конторе дорожного строительства Горкоммунотдела г. Выборга. Ольгу Ивановну Абаза отправили в Сухобезводное на 5 лет, а Евгению Ивановну – в Вятлаг. Ранее, в 1943 году, она уже высылалась в Казахстан на такой же срок, наказание отбыла, но осталась жива, а потому по дикой палаческой логике должна быть выслана вновь: «дворянское семя» следовало извести под корень.
При чтении протоколов допросов не покидает ощущение столкновения двух моралей, двух несовместимых представлений о жизни. В одном – все возможно: лживые наветы, передергивание фактов, недопустимые средства воздействия на человека, который в твоих руках... В другом – порядочность, правдивость, нравственная чистота, твердость представлений, которые нельзя поколебать. Часто, говоря о временах «большого террора» в 1937-1938 годах, пишут, что подсудимые всегда признавали свою вину. Да, человека ставили в безвыходное положение. Однако это совсем не означало безмолвного признания своей роли овцы перед правом волка: «ты виноват уж тем, что хочется мне кушать». Далеко не каждый отказывался от своих нравственных принципов.
Уже на первом допросе 23 июня 1938 года Андрей Алексеевич на все вопросы – с кем из иностранных подданных имел отношения, с какими нелегалами, посещавшими СССР, встречался – дает отрицательные ответы. При второй встрече 24 июня 1938 года следователь старательно запутывает измученного вчерашним допросом, ошеломленного нелепой неожиданностью случившегося человека, ловит его на каждом слове, заставляя признать малый эффект от убийства Кирова и сделать вывод о необходимости убить Жданова (лист 26), то есть добивается нужного ему результата – террорист готов! – и успокаивается. Однако 26 января 1938 года на вопрос, подтверждаете ли вы свои показания, подсудимый уверенно и с достоинством отвечает: «Нет, не подтверждаю и от показаний, данных мною ранее, я отказываюсь, так как последние я давал будучи в возбужденном состоянии и моральном воздействии следователя» (лист 28). И далее на 29-м листе: «Я вторично заявляю, что никакой контрреволюционной деятельностью я не занимался». Андрей Алексеевич остается верен своим показаниям до конца следствия: «Мои показания правильны, и я от них не отказываюсь» (лист 31).
Заявление А. А. Абаза Верховному прокурору СССР о пересмотре заключения по его делу осталось без ответа. Хотели осудить – и осудили, не заботясь о доказательствах и необходимости признания подсудимого.
На допросах в 1941 году жена Андрея Алексеевича и ее сестра не уронили своего достоинства: они отвечали откровенно, прямо и конкретно, не скрывая своего недовольства отдельными сторонами советской жизни. Как можно быть довольной, если на просьбы о пересмотре дела не дается ответ? Как можно быть довольной перегрузкой на работе («хуже крепостного права»)? Как можно быть довольной ссылкой? Единственное, что отрицалось, – обвинения в антисоветской деятельности.
В 1941 году Андрей Алексеевич находился в Магаданской области Хабаровского края. Он никогда не сможет узнать о том, что произошло в жизни его семьи в этом году. Но именно о ней все его мысли, беспокойство о родных, близких и дорогих. Дети Абаза бережно сохранили немногочисленные письма отца. Мелко-мелко карандашом написаны строки письма от 26 мая 1940 года. В нем главный наказ-завещание: «Берегите маму и друг друга», а 31 мая 1940 года пишет: «Всем моим существом мысленно с вами... Если суждено мне снова вернуться к вам, то каждый миг моего существования будет посвящен вам, мои дорогие».
Семейные связи оказались прочнее тюремных решеток, насильственная разлука укрепила их, победив время и расстояние. Высокая духовность восторжествовала над неблагополучным стечением обстоятельств. Об этом убедительно говорят материалы семейного архива Абаза: не только письма отца, но и переписка детей с матерью, находившейся в ссылке, и чудом уцелевший рукописный журнал, издаваемый ссыльными, среди которых были, кроме Ольги Ивановны – Домино, такие люди, как математик Павел Викторович Ключевский – Капеллан, Аристид Иванович Доватур – Аббат. Атмосфера юмора и торжество ума противостояли уродливым будням мира насилия. Писали обо всем, придумывая друг для друга темы. Но иногда сквозь аллегорические строки проглядывала суровая действительность жизни ссыльнопоселенца, грубо оторванного от родного дома, изнемогшего «под бременем давящих дней». Приведу целиком, чтобы дать об этом представление, стихотворение Ольги Ивановны под названием «Бейпин». А для понимания, почему здесь указан этот город, напомню, что одна из семейных ветвей Абаза оказалась после революции в Китае.
Бейпин – китайский город древний
странный,
Такой неясный, непонятный мне.
Весь утонувший в синеве туманной,
Чарует он меня в моей мечте.
Там, в глубине таинственного сада,
Есть дом, мне неизвестный, но родной,
Где ждет меня и ласка и отрада,
Меня с моей печалью и тоской.
И вот, когда я здесь изнемогаю
Под бременем давящих дней.
Тот милый дом в Бейпине озаряет
Надеждою глухую тьму ночей.
Как страстно хочется найти к нему дорогу!
Весь трудный путь туда скорей пройти
И к этому манящему меня порогу
Всю боль и всю усталость принести.
В этих строках читается боль, одиночество, тоска по дому и близким людям.
Ольге Ивановне кажется, что она очень изменилась за прожитые годы: «Так много, много тяжелого, очень тяжелого и серьезного пришлось перенести и пережить, и как будто что-то надтреснулось внутри от этой непосильной тяжести» (23.12.45). Но эти изменения не были тем очерствением, ожесточением и безразличием души, о котором говорил В. Шаламов. Душевной смерти не произошло благодаря открытости Ольги Ивановны добру и красоте. Рядом с нею обязательно находились хорошие люди, потому что она сама была такой и всегда стремилась помочь другому. В семью включена и «бабушка» Мария Лукинична (дети мечтают о ее возвращении вместе с матерью). Но «бабушка» не родная, а ссыльная, которую Ольга Ивановна отогрела теплотой своего сердца. Если кто-то из ссыльных, закончив срок, уезжал домой, то Ольга Ивановна отдавала часть своего имущества: им нужнее (06.01.45). За добро люди платили добром. Из письма дочери узнаем, что какая-то неизвестная ей женщина прислала деньги, чтобы поддержать вынужденно оставленных матерью детей. До сих пор в семье Абаза не знают, кто была эта женщина, щедро протянувшая руку помощи. Тяжести жизни Ольга Ивановна противопоставляла силу утешения «хороших людей», «состоянию напряжения» – попытку «создать вокруг себя нечто похожее на частную обстановку», уродливости и серости жизни ссыльного – красоту природы. «Здесь вечерние закаты совершенно непередаваемой красоты. Таких изумительных и разнообразных оттенков я до сих пор нигде не встречала и всегда восхищаюсь ими. Если бы художник нарисовал эти картины – никто бы не поверил, сказали бы. что этого не бывает в действительности» (11.08.44). Цитируется здесь же стихотворение Бунина «Закат» («За все Тебя, Господь, благодарю!»). Интенсивная жизнь духа и любовь к ближнему питают стойкость слабой женщины в изгнании. Подобное я читала в рассказе о годах ссылки Анастасии Цветаевой и в дневниковых записях Ариадны Эфрон.
Поражают письма детей к матери и ее – к ним («выводок дорогой»). Разлученные обстоятельствами, они трогательно обмениваются знаками внимания. Поздравляя старшую дочь с Днем ангела, Ольга Ивановна вкладывает в письмо засушенный цветок, мальчик отчитывается перед мамой в своих школьных успехах. Общие испытания усилили чувства, которые пытались убить, раскалывая семейные очаги. Но вопреки желанию палачей в людях не угасала, а, наоборот, росла любовь и забота друг о друге, сплоченность и ответственность за судьбу близкого. Ольга Ивановна пишет младшей дочери Ольге: «Я так благодарна Наташеньке, что она, несмотря на все трудности, оставила вас с собой. Как вы должны ее любить и жалеть и как вы с Алешей должны стараться помогать ей во всем и слушаться ее! Люлечка, родная, я знаю, какое у тебя золотое сердечко, только будь умницей, заботься о брате и сестре».
Без матери и отца в далеком от Ленинграда Актюбинске трое детей Абаза сумели пережить все военное лихолетье, выполняя тяжелую не по возрасту работу, обдумывая, как бы из скудных средств помочь матери (Наталья: «Нам должно быть стыдно, что мы не можем тебе помочь»), которая тоже стремится поддержать детей («Зачем, мама, отрываешь от себя?»), обсуждая перспективы дальнейшего обучения Алеши (в 1946 году перешел в шестой класс). Выстояли, повзрослели и, узнав то, что ранее было скрыто от детского понимания, еще больше скрепили духовную связь с матерью.
Последний год пребывания Ольги Ивановны в ссылке – самый тяжелый: он был наполнен мучительным ожиданием. Из письма матери 23.12.45 г.: «Только одна мечта, что отойду и отдохну душой, когда буду с вами, моими ненаглядными ребятками. Неужели мне дано будет испытать эту великую радость увидеть вас, обнять, прижать к себе, закрыть глаза, молчать и только наслаждаться одним сознанием того, что вы снова со мной». Наташа считает дни: «Боже! Только бы быть вместе. Еще осталось немного, 101 день» (24.03.46). Ольга мечтает: «...хочется сменить всю эту обстановку, такую чуждую, не Абазинскую...» (20.04.46). Тоскует Алеша: «Как я хочу, чтобы тот год, который отделяет нас от тебя, показался нам одним днем!» Из письма (16.09.46) Евгении Ивановны, осужденной вместе с сестрой, но отправленной в Вятлаг: «Какое счастье, что мы нашли друг друга!.. Что ты живая!.. И дети тоже наши живы и благополучны. Они ошеломили меня своей стойкостью, своим терпением и разумием. [...] Я всегда молилась так: я все выдержу, лишь бы остались живы, здоровы и благополучны ты и дети».
Вы скажете – хороший конец... Да, живут в Санкт-Петербурге сестры с братом (старшее поколение, естественно, ушло из жизни), атмосфера в их доме очень теплая, «Абазинская», навещают их иногда и родственники, проделавшие свой непростой жизненный путь от Харбина до Канады, но не утихает боль о прошлом.
Эта боль не может быть лишь семейной болью. Она должна неустанно обжигать наши сердца, наши души, не давать успокоения нашему историческому сознанию.
1 В статье используются материалы из семейного архива Абаза.
2 Из Архива ФСБ по Санкт-Петербургу и Ленинградской области.
Стиль, орфография и пунктуация документов сохранены.
3 Вопросы истории. 1994. № 12. С. 11
4 Вопросы истории. 1995. № 2. С. 3
